«Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской - Страница 44

Левитанский придумал любопытный жанр «советов», как изображать разные времена года, В стихотворении «Как показать осень» главная «героиня» сначала предстаёт как ученица, разучивающая гаммы, — у неё ещё нет ни опыта, ни мастерства. Затем «листва зашелестит, как партитура», предваряя близкий листопад:

И дождь забарабанит невпопад
по клавишам,
и вся клавиатура
пойдёт плясать под музыку дождя.

Потом помчится опавший лист, делая «тройное сальто, как акробат», и появится надпись «Осторожно, листопад!», раскачиваясь, как колокол, загудевший на пожаре. Начнут жечь костры, и падающая листва будет звучать, как шопеновская соната. Начальные аккорды траурного марша будут повторяться, «как позывные декабря». И повалит снег, но уже в полной тишине, и наступит зима. Так в представлении Левитанского осенняя природа сливается с музыкой.

Вторая половина ХХ в. и прежде всего «шестидесятники» внесли новые веяния в пейзажную лирику, в частности экологические мотивы, понимание необходимости оградить и защитить природу от натиска цивилизации, от произвола и агрессии человека. А. Вознесенского привлекают в осени свежесть, чистота, пустынность («Доктор Осень», «Осеннее вступление», «Осень в Сигулде», «Тоска», «Рублёвское шоссе», «Потерянная баллада»). И, как у Пушкина, она дарит вдохновение: «Развяжи мне язык, / как осенние вязы / развязываешь в листопад», «я ожил, спасибо за осень», «вкус рябины и русского слова». Природа уязвима, не защищена, ранима — «в каждой веточке бусинка боли», под дождём «поёживается Земля», «бродит жизнь в дубовых дуплах»; грустные и пустые леса похожи на ящик с аккордеоном — «а музыку унесли». Осень сочетается с озером и оленем в обобщённый образ чего-то хрупкого, зыбкого, трепетного и печального: плещущий дождик, блеск последних паутинок, мерцающая озёрная гладь, профиль испуганного оленя с ветвистыми рогами.

Если у Б. Ахмадулиной осенние пейзажи единичны («19 октября 1998 года» — «осенний, особый день», «разор дерев, раздор людей»), то для Юнны Мориц осень — это наилучшая пора, «когда в мире так просторно», и сердце «торопится любить дней таинственные свойства» («Пригород»). «Пора дождей и увяданья» удивительна и чудесна: всё окрашено в яркие цвета — червонный и золотой (зерно и плоды, стада и рыбы, заря и птицы, чащи и сады, облака и дороги — «Золотые дни», 1973), синий и зелёный («жёлтое с синим вгоняет в зелёное осень», «дождик с голубенькой лирой в обнимку» — «Утро», 1975). В стихах Ю. Мориц, с одной стороны, присутствует густая цветовая насыщенность и подчёркнутая телесность, материальность образов: осень в блузе, выгоревшей летом; она захламлена, как чердак; «набрякший лист — подобье уст заики»; облака идут, как танки; мокрая рогожа тумана. А с другой стороны, тревожные вопросы, неведомые тайны, непонятные волнения: «Чей пронзительный укор нас преследует упорно?», «Кому ещё не трудно и в золоте ходить, и золотом платить?», «Мы из того же великого рода, что ландыш и яблоня — грусть до крови!», «И в полость ужаса и дрожи всосавшись, как таёжный овод, звенит рассвет», причина нашего страданья — распад и внешнее уродство («Конец каникул», «Химки», «Пора дождей и увяданья», «Тумана мокрою рогожей…»).

Многие п оэты 6 0 — 80-х г одов и спользуют в и зображении о сени привычные, стереотипные эпитеты, олицетворения, метафоры — берёзовый лес пожелтел, дуб золотой, клён багряный, гроздья красной рябины, листья шуршат под ногами, кружит над тобой листва, жёлтый лист летит над зеркалом реки; ветер гонит облака, слышу птиц улетающих крики, над притихшим сентябрём пролетают гуси; лес плачет голыми ветвями. Но некоторые авторы начинают сознавать исчерпанность таких описаний — «чем наряднее листва, тем у меня бедней слова» (И. Шкляревский). Они пытаются разнообразить знакомые образы: «Хватаю за волосы осень, за влажно-рыжую косу», «кровь рябин из ран роняет осень», а меня посадит в листопад под дерево (Г. Горбовский); «Первый лист ушибся оземь, жухлый, жилистый, сухой» (А. Межиров); «Огненно-рыжей стеной осень стоит у меня за спиной» (И. Шкляревский); «Клён кадит, и клочьями червонными дым кадильный надо мной плывёт» (И. Лиснянская); «Ветер — деревья тряхнуло вон из земли, а листья — назад, к земле» (Ю. Кузнецов»); «Над самым ухом осень дышит, листами твёрдыми шурша» (А. Сопровский); «Летучие тела» — листья «кружатся и вьются, а упадут — не разобьются» (Л. Миллер).

Если поэты-традиционалисты ссылаются на классику, подчас обновляя классические образцы («И пушкинской строке благодаря / Дворянский герб свой сохранила осень. / Чахоточная дева, ты опять / Бежишь в лавчонку покупать румяна» — Г. Касмынин), то авангардисты пародируют избитые поэтизмы и цитаты, внедряя их в модернистские тексты. Так поступает, скажем, А. Ерёменко, у которого осень «выходит из загула», чинит разруху и разбой в полях и на огородах, в «гальванопластике лесов», а в «облаках перед народом идёт-бредёт сама собой» («Переделкино»). Узнаёте пушкинского колдуна и БабуЯгу из «Руслана и Людмилы»? Когда-то Анненский и Ахматова назвали осень подругой, нынешние стихотворцы обращаются к ней как к «другу задумчивому» (Горбовский), к осеннему листу — как к «ненаглядному дружочку» (Б. Кенжеев), к листопаду — как к учителю и мучителю, другу и брату: «мот, кутила, листопад, ты — транжира, расточитель, разбазарил, что имел» (Э. Рязанов).

Кое-кому из поэтов удаётся нарисовать необычные пейзажи. У В. Сосноры, например, «журавли — матросы неба» разворачивают парус на воздушных кораблях («Осень в Михайловском»); «отары кустарников», когда их стрижёт и бреет наголо ветер, совсем «по-овечьи подёргивают ж ивотами и б леют» («Октябрь»). С транно в едут с ебя осенью листья: «лист в жёлтых жилках спит себе в лесу, лист в красных кляксах — в лужах, сам не свой»; в саду листья почему-то не улетали, а ходили вокруг дома, как воры, и босиком, как скитальцы, стояли на крыльце; октябрь дал листьям отпуск ещё на месяц, но потом зима составит на них протоколы («Босые листья», «Октябрь»).