«Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской - Страница 89

К оглавлению

89

Здесь песенка любая о стране,
Как заклинанье в хрупкой тишине,
Мольба о верности и о любви:
Останься! Не уйди! Не уплыви!
Так нежен, так протяжен каждый звук,
Как будто в нём предчувствие разлук,
И сам напев тоскует, предвещая
Господен гнев, изгнание из рая.

И на душе тоскливо — в Израиле всегда тревожно, беспокойно: «Я за покоем ехала сюда, / Но в Иордане вздыбилась вода». Бывает страшно заглянуть в будущее: «Что будет с нами — мудрецами, / Когда орда из-за горы / Нахлынет, чтоб сразиться с нами / За Соломоновы шатры?»

Всё более становится ясным, что начать жизнь заново невозможно — «Жизнь моя скудна — разбитое корыто». Мучают чувство невостребованности и пустоты, семейные неурядицы и воспоминания о прошлом:


Здесь под горой в Святом краю
Я больше песен не пою,
Я жизнями двумя живу.


Здесь синий день,
А ночь темна,
Боюсь бессонницы и сна,


Во сне и наяву,
Боюсь воспоминаний…

Однако ностальгия не проходит, хотя, казалось бы, «прокрустово ложе России», лишавшее человека либо ног, либо головы, не располагает к доброй памяти. Но по-прежнему раздвоена душа: «Тот небосклон дождями измождён. / А этот солнцем. Велико ль различье? / Подснежник — там, а здесь — ро-до-ден-дрон. <…> / Так мы с тобой разведены, разъяты…». Пугает бездорожье и бесцельность сегодняшней жизни («с пути, с причастности и с толку сбита»), иссякающий источник вдохновения: «слов окончательных нет», «что сломан голос, что звук утрачен, не разумеет поэт».

Правда, ненадолго радуют поездки в Европу и Америку, но всюду не покидает ощущение своей неприкаянности — «в чужом пиру хмельная», «в доме нежилом», «опять к чужому пирогу», «с ненужным ремеслом». Всё чаще посещают мысли о старости и смерти.

В позднем возрасте пора стать мудрее, замаливать грехи, а главное, после себя «не оставлять трухи».


Две скобки — два числа:
Рождение — уход.
От койки до стола
И дальше — в небосвод.


Пришёл ты, как домой,
А цыфирки вдогон.
И вот уж — с глаз долой,
И вот — из сердца вон.


Ты на виду у птиц,
Ты в сердце облаков —
Меж просветлённых лиц
Бесполых стариков.

Среди горьких вопросов, которые задаёт себе Елена Аксельрод, есть и знакомые многим из нас: «За что же вера обошла меня?» и «Чем заполнить то, что пусто с детства?» Что же заменяет ей религиозную веру? Спрашивая себя: «Чем жизнь моя озарена, / Какой светильник согревает ночи?», она отвечает, что живёт звуками природы, «голосами тех, кого люблю, то окликами тех, кого любила»… и стихами. А ещё, будем ждать новых пророков, сидеть у порога «и прохладный вещий ветерок пить неспешно, мелкими глотками».

Если Иосиф Бродский утверждал, что от человека остаётся «часть речи», то Е. Аксельрод замечает, что она пропела песенку и не ей судить — «хорошо ли плохо», «промах ли удача». Но эта «песня немудрёная» рождается у неё «вместо вздоха», «вместо плача», «вместо стона» и звучит «меж стеной и тучей».

Вчитываясь в стихи Елены Аксельрод, мы понимаем, что её поэзия проникнута трагическим мировосприятием, как полученным в наследство от предков, так и приобретённым собственным жизненным опытом в атмосфере жестокого ХХ в., что она впитала и по-своему выразила многовековую печаль еврейского народа, народа, пережившего две тысячи лет галута…

2007


«Судьбы перемещённое лицо»
(Лев Лосев)


Я пена на Волге, я рябь на волне,
Ивритогибрид, рыбоптица. <…>
Я русский — другой — никакой человек…

Л. Лосев

Эта раздвоенность, чужеродность, неприкаянность преследовала русского поэта Льва Лосева всю жизнь. Он родился в печально-памятном 1937 г. в Ленинграде, вырос в интеллигентной семье, был сыном успешного сочинителя детских и сатирических стихов и песен, чудом избежавшего ареста, Владимира Лифшица. И поначалу, казалось, пошёл по его стопам: работал в пионерском журнале «Костёр», сочинял стишки для детей и пьески для кукольного театра. Но в юности примкнул к литературному андеграунду, считал себя неофутуристом, прослыл озорником, хулиганом и выпивохой и, пародируя М. Горького, заявлял: «Всем хорошим во мне я обязан водке» (а не «книге»). Он был другом и биографом Иосифа Бродского, однако не желал быть его эпигоном и вообще чьим-либо подражателем, долго не верил в своё поэтическое дарование и начал по-настоящему писать стихи поздно, только в 37 лет. А в 1976 г. эмигрировал в Америку, где и стал известным русским поэтом Львом Лосевым. Псевдоним этот придумал ему отец, сказав, что двух Лифшицев многовато для советской детской литературы, но он сам внутренне всегда ощущал себя Алексеем Лифшицем.


Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц,
Мудак, влюблявшийся в отличниц…

В отличие от Бродского, Лосев не превратился в гражданина мира и не обрёл в США вторую родину, хотя и нашёл там «одиночество и свободу». Он по-прежнему оставался в русской культуре и русском языке («пробавляюсь языком родным»), за Россию, как прежде, у него болела душа, но для неё он был и остался чужаком.


Вы русский? Нет, я вирус спида,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях,
89